Интервью

Прозаик, переводчик и редактор издательства «Водолей» беседует с ДЕНИСОМ ЛАРИОНОВЫМ о географии, литературе, истории и языке власти.

Творчество прозаика и переводчика Валерия Вотрина — явление для современной русской литературы уникальное: в своих текстах ему удается соединить доступность изложения и тонкую игру с различными культурными источниками, сколь угодно удаленными друг от друга по времени (так, в интервью Елене Калашниковой он называет «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, Библию и «Улисс» Джойса в качестве основополагающих для собственной художественной эволюции текстов). При этом доступность романов и рассказов Вотрина не в том, что он помещает читателя в более-менее знакомый мир повседневности или надеется на пресловутое сопереживание, насыщая тексты разного рода общими местами. Скорее, он актуализирует присутствующие в сознании читателя мифологические конструкты, показывая, как собственный опыт становится опытом другого, как язык способен порабощать и даже уничтожать своих носителей. Данные вопросы требуют особой артикуляции, и, осмысляя катастрофический опыт современного человека, Вотрин предпочитает обратиться к насыщенной аллюзиями притче или, напротив, к холодному письму. Надо сказать, что радикальность претит Вотрину: он не стремится шокировать читателя какими-то неслыханными подробностями или разрушить ткань повествования. Несмотря на ряд общих мотивов с некоторыми «трансгрессивными» авторами — в первую очередь речь об антипсихологизме, — Вотрин, похоже, верит в возможность истории быть рассказанной.

Денис Ларионов: В ваших текстах довольно часто возникает ситуация, когда важная для героев граница преодолевается с легкостью, словно ее и не было. Именно это смещение является для них судьбоносным: как, например, для повествователя «Последнего магога», который «...встал, не дослушав Джованни до конца, и он очень удивился <...> Мне необходимо было поделиться с ними своими страхами, посоветоваться, узнать, чувствуют ли они то же. Я пошел к ним». Таким образом, ему удается совершить значимую (в контексте романа) перемену участи. Вы принадлежите к поколению (подозреваю, сколь проблематична для вас данная характеристика!), для которого подобное смещение является очень важным: вспомним пресловутое «проснулся в другой стране». Насколько это смещение, эта возможность побега (осмысленного уже постфактум) была важна для вас — как человека и как автора? Как, условно говоря, взаимообуславливали друг друга «литература» и «жизнь» — с самого начала вашего творческого пути?

Валерий Вотрин: «Перемена участи» здесь, безусловно, ключевые слова. Я уезжал из Ташкента в Бельгию вполне сложившимся человеком — 26 лет от роду, успев окончить университет и поработать на двух работах. До этого я жил медленной азиатской жизнью, дышал той же желтой пылью, что и все, кушал плов и не то чтобы ничего не понимал, а так, спал с открытыми глазами. Причем Ташкент мне всегда был чужд и страшен — это такой город без лица, один дым от шашлычных да памятник землетрясению 1966 года. А после 1991 года в нем и вовсе кончился воздух. Я сперва пытался хватать этот воздух жадными глотками, но он становился все более разреженным. Поэтому через какое-то количество лет я оказался перед границей, о которой вы говорите и которую действительно, видимо, приходится вновь и вновь пересекать моим героям. И ее и правда оказалось легко перешагнуть, а участь — переменить. Так я обнаружил себя в Бельгии (а мог бы с той же легкостью очутиться где-нибудь еще). Но эта вот легкость преодоления границы имеет оборотную сторону — ни в Бельгии, ни в России, где я сейчас нахожусь, ни, конечно, в Ташкенте, давно изменившем полузабытую топографию, я не чувствую себя на родине. Я апатрид.